Алексеев Александр Сергеевич
Уважаемый Александр!
Разумеется, различия исторического пути – только одна сторона медали. Другой стороной является национальная психология, психологические стереотипы. Цивилизации отличаются друг от друга ментальностью среднего человека, его представлениями о мире, о том, что является нормой. Образ жизни, обычаи, – внешнее выражение этих представлений.
Правда, я бы не стал приписывать Европе такую уж тягу к либерализму: там полно социалистов и консерваторов, а за либеральные партии голосуют 5-10 процентов. Либералами европейцев можно назвать разве что в сравнении с нами.
Отличается ли средний россиянин по психологии, по менталитету от среднего европейца?
Дискуссии на эту тему ведутся чаще всего на уровне клише, а для решения любого вопроса необходимо уяснить конкретные детали. Попробую сформулировать различия, которые мне кажётся наиболее существенными. Оговорюсь, что под Европой в данном случае я буду иметь в виду преимущественно протестантские страны; к католическим кое-что из сказанного ниже применимо лишь с оговорками.
а) Самые глубокие различия ментальности проявляются в языке. Смысл слов, которые мы числим синонимами, в разных языках весьма различен.
П. Флоренский отмечал, что греческий термин для обозначения Вселенной – «космос» – подразумевает художественное единство мироздания. Латинское «мундус», от которого произведено французское «ле монд», значит собственно «украшение». А вот в русском языке слово «мир» (и как «Вселенная», и как «согласие») подразумевает единство нравственного начала, т. е. внутреннее единообразие. В нашем сознании жизнь во всём мире должна строиться по единым правилам.
М. Голованивская, сравнивая смысловые оттенки русских слов и их французских эквивалентов по группе «высшие силы и абсолюты», указывает, что в русском языке человек мыслится пассивно: его судят, ему выделяют долю. Во французском языке подчёркивается активная роль самого человека в определении его судьбы. Неудивительно, что, столкнувшись с общей проблемой, европейцы сбиваются в коллектив и стараются её решить, мы же ругаем судьбу и начальство и пытаемся выкрутиться поодиночке.
В европейских языках термины для обозначения организованного общества (state, etat, estado) восходят к латинскому status, означавшему нечто незыблемое, состояние, положение, словом, данность, от которой никуда не денешься. Первоначально этими словами обозначались сословия, образующие костяк сообщества и имеющие определённые неотъемлемые права. С отмиранием сословий и уравнением всех граждан в правах эти названия были перенесены на всё сообщество в целом. Мы же без зазрения совести переводим эти термины словом «государство».
Откроем словарь Даля, изданный полтора века назад, в историческом плане – вчера.
Слово «государство» приведено там в числе прочих производных от «государь» и имеет два значения: одно старинное – «государствование, власть, сан и управление государя», другое более новое – «царство, империя, королевство, земля, страна под управлением государя». То есть для русского человека «государство» – это, во-первых, всегда монархия, во-вторых, нечто, относящееся исключительно к компетенции монарха. И хотя новейшие русские словари дают иные толкования, реально в нашем сознании сохраняется именно такое отношение к государству.
б) Автор византийского сочинения, приписываемого императору Маврикию, писал о славянах: «Так как между ними нет единомыслия, то они не собираются вместе, а если собираются, то решённое ими тотчас нарушается другими, так как все они враждебны друг другу и при этом никто не хочет уступить другому».
Прошло тысяча четыреста лет, и что изменилось? В XX веке наши эмигранты (и до революции 1917 года, и после неё), едва вырвавшись из-под власти российского государства, начинали грызню друг с другом. В. И. Ленин описывает изумление английского социал-демократа, попавшего на заседание российских товарищей: «У нас, – сказал он, – Спор редко когда заканчивается такими выражениями, с каких вы, русские, сразу начинаете». Эту задиристость Ленин считал российским достоинством: «прежде чем объединяться, надо сперва размежеваться». Впрочем, обычно размежеванием у нас всё и заканчивается. Мы чуть ли не все сплошь – лидеры, никто не желает признать лидерство другого (К. Касьянова назвала такой человеческий тип «эпилептоидной личностью»).
Одинокие, постоянно враждующие друг с другом, мы обречены терпеть иго государства. Если где-то возникает изредка очаг сопротивления, в скором времени его лидеры обнаруживают, что за ними никого нет, и все уже забились по углам. Лишь примерно раз в сто лет, когда становится совсем уж невмоготу, мы выдвигаем вперёд вожака – Разина, Пугачёва, Ленина, Ельцина, – и под его руководством сносим всё до основания. Затем всё начинается заново, мы в ужасе озираемся вокруг и оплёвываем недавнего кумира.
в) В сознании западных христиан глубоко укоренено понятие о справедливости как норме жизни. Справедливость может нарушаться, но при этом она не перестаёт быть нормой. Эту позицию сформулировал в XIII веке немецкий рыцарь-правовед Эйке фон Репков: «Век господства несправедливого обычая ни на миг не может создать права».
Средний россиянин, напротив, глубоко убеждён, что нормально как раз всеобщее воровство, ложь и беззаконное насилие, а справедливость существует как редкое исключение: посадили одного вора из ста – и слава Богу, мы и этому рады. На днях в теленовостях таксист из Абакана, перемежая свои слова матом, очень точно выразил суть такого миропонимания: «Я верю только в себя и в наличные».
,br>
В нашем сознании отсутствует понятие права, одинакового для всех. Единственное право, которое нас волнует, – наше собственное. Права другого человека затрагивают нас лишь в том случае, если этот человек нам симпатичен; тогда мы, может быть, вступимся за него. А не нравится он нам или оставляет равнодушным – пусть делают с ним что хотят, это нас не волнует. Миллионы россиян почитают Сталина не потому, что не верят в репрессии, а потому, что им наплевать на миллионы же убитых соотечественников. Более того: многие вполне средние люди, не садисты и не маньяки, оправдывают детоубийство – не на войне, не от случайной бомбы, а сознательное убийство детей (например, маленьких Романовых или девятилетней таджички) на том основании, что их родители вели себя неправильно.
Соответственно, оценивая чьи-то проступки или преступления, мы исходим не столько из того, что человек реально натворил, сколько из его намерений. «Ибо не на последствия дела надо смотреть, а на расположение делающего» (Иоанн Кассиан Римлянин). По душе нам этот «делающий» - пусть творит что угодно, не по душе – мы всех собак на него навесим.
В западном обществе (главным образом, в протестантском) ложь, обман рассматриваются как тяжкий грех. В Англии и США старшеклассник, студент колледжа, попавшийся на списывании, – это изначально испорченная карьера, пятно на всю жизнь (на факте списывания строится, к примеру, сюжет детективного романа Джозефины Тэй «Мисс Пим расставляет точки»). Для нас же ложь и обман – нечто совершенно безобидное, а к списыванию мы относимся как к милой шалости.
г) В отличие от европейцев, мы предпочитаем любое дело делать «в принципе», «в основных чертах». Отделывать, шлифовать детали нам «в лом». Поэтому нам с таким трудом даётся выпуск конкурентоспособной продукции. Я слышал, что наших программистов на Западе берут в основном в разноязычные коллективы: их вклад – креатив, а доделывают другие.
Незаметно, чтобы разрыв между менталитетом европейцев и россиян со временем сокращался. Скорее дело обстоит наоборот. Революционные перемены, начавшиеся на Западе в 1960-х годах, нас никак не коснулись. Большинство европейцев сейчас осуждают любое применение силы, применяется ли она оголтелыми фанатиками или, напротив, для борьбы с такими фанатиками. Мы же склонны любой вопрос решать силой. В этом отношении мы ближе к американцам, и сложно сказать, что бы мы натворили, если бы обладали их мощью. Понятие политкорректности, основанное на стремлении никого не задеть и не обидеть, нам абсолютно чуждо.